Элизабет Адлер

Рано или поздно

Пролог

Мягкие кожаные сиденья белого «бентли» с откидным верхом уже прилично нагрело солнце. И все равно сидеть на них было приятно. К тому же они были красного цвета, который Элеонора Парриш-Дювен очень любила. Сколько сейчас времени, она не знала. Человека в пять лет подобные пустяки мало интересуют. День только начался. Вот и все.

Они спускались вниз по петляющей горной дороге. Машину вела мама, а папа, как обычно, сидел рядом. Небрежно отбросив руку на сиденье, он напевал: Вперед, Христово воинство! Такая у папы была привычка: когда ему хорошо, распевать во все горло этот гимн. Громко, но голос приятный — низкий баритон, скорее бас, да и пел папа правильно, не фальшивил. Сейчас, когда его голова была откинута на спинку сиденья, слова гимна устремлялись прямо в небо. Птицы на деревьях, должно быть, удивлялись. Что касается мамы, то она только весело посмеивалась над его чудачеством. Время от времени он оборачивался и заговорщицки подмигивал Элли. Затем широко улыбался и прибавлял громкость, чем приводил дочь в восторг, а мама, делая очередной поворот, еще сильнее заливалась смехом.

Нещадно палило солнце. Рыжие локоны Элли нагрелись так, что она боялась к ним прикоснуться.

Опомнившись, она подняла с пола свою соломенную шляпу и водрузила на голову, надвинула на глаза в надежде защититься от солнца. Как бы ни припекало, родители все равно верх машины не опустят. Ну и не надо. Лишь однажды папа опустил верх — в проливной дождь, после этого родители уехали из Калифорнии «спасаться» в Европу.

Они сравнительно недавно отобедали в одном из самых уютных ресторанчиков в горах Лос-Падрес, который очень нравился Элли. Ряженые ковбои жарили стейки, перепелов, кукурузу, бренчали на гитарах, пели песни. Папа, разумеется, подпевал, ритмично помахивая бокалом пива. Потом мама встала и принялась танцевать на цыганский манер, хлопая ладонями над головой и взмахивая длинной тонкой просвечивающей юбкой.

Элли в восторге притоптывала ножками, обутыми в дорогие ковбойские сапожки из шкуры белой ящерицы. Она считала маму замечательной танцовщицей, а папу — великим певцом, несмотря на то что мама смеялась всякий раз, когда он, подвыпив, заводил свое «Вперед, Христово воинство!».

Иногда Элли слышала, как люди называли ее родителей «сумасшедшими». Но это были те, которые не знали Парришей. А знакомые улыбались и называли их «эксцентричными». Родители Элли, богатая счастливая пара, принадлежали к узкому кругу завсегдатаев модных курортов, колесящих по миру в поисках развлечений. Если в какой-нибудь точке земного шара намечалась большая тусовка, они непременно устремлялись туда.

«Почему бы и нет?» — ответила бы Романи Парриш-Дювен, если бы ее спросили, как она смотрит на то, чтобы пролететь семь тысяч миль, дабы посетить какое-нибудь интересное представление. А Рори Дювен вообще следовал девизу «Жизнь для того и предназначена, чтобы ею наслаждаться».

Обедали долго, и Элли, наверное, переела. Веки у нее отяжелели, сомкнулись, она зевнула и соскользнула вниз по сиденью. Подбородок уперся в грудь. Перед глазами то и дело вспыхивали алые и багровые искры (это от солнца). Сквозь полудрему она слышала смех мамы и лениво подумала, что это самый восхитительный звук на свете. Когда мама смеялась, все в мире Элли было хорошо.

— Ой! — вскрикнула мама, когда большой «бентли» коварно вильнул на повороте.

Элли приоткрыла глаза, села и вгляделась в желтую сухую траву на обочине и зубчатые скалы подальше. Мама выровняла автомобиль, и он мягко помчался вниз по крутой горной дороге. Элли удовлетворенно вздохнула и снова закрыла глаза.

— Вперед, Христово воинство! Шагайте туда, куда зовет вас крест Иисуса…

Сильный голос папы и смех мамы отражались эхом от горных вершин и были, наверное, слышны в долине. Элли подумала, что их шум способен разбудить даже гремучую змею.

«Бентли» слегка задребезжал.

— Ой! — снова вскрикнула мама.

Их взгляды встретились, и, как всегда, им показалось, что они тонут в глазах друг друга. Однако папа не пропустил ни единого такта.

— Вперед, Христово во-о-о-инство!.. — разносилось по округе.

Вдруг автомобиль сильно занесло. Папа не умолкал.

— Ой! — Мама засмеялась и одновременно попыталась выровнять автомобиль.

Она все еще смеялась, когда «бентли» швырнуло на обочину. А затем, ударяясь о скалы, он полетел вниз, в пропасть.

А что, разве жизнь не шутка? Но раз так, то и смерть — забавная вещица.

Глава 1

Санаторий «Гудзон» (так официально называлось заведение) располагался на севере штата Нью-Йорк. Его построили на каменистом участке суши с видом на одноименную реку и проложили к нему асфальтовую дорогу. Пациенты размещались в крыльях, пристроенных к кирпичному административному зданию. Вверх по стенам карабкался темно-зеленый плющ. Он окружал зарешеченные окна, около которых весной гнездились скворцы, спасясь от пронизывающего ветра и прожорливых хищников.

В общем, скворцам было не так уж плохо, в отличие от пациентов. Имеются в виду те, что до сих пор были способны осознавать свое положение. Они-то счастливыми себя не ощущали. Кроме решеток, от окружающего мира их отделяли постоянно запертые стальные двери, снабженные для пущей надежности сигнализацией, за дверьми стояли вооруженные охранники. В мужском крыле младший медперсонал был целиком укомплектован дюжими молодцами. И в женском крыле сестры-женщины были подобраны крупные и сильные. Способность справиться с любым буйством была не менее важной, чем умение делать процедуры и ухаживать за больными.

Пациент из двадцать седьмой палаты считался счастливчиком. Во-первых, его палата была угловой, то есть с двумя окнами. Разумеется, окна были надежно забраны решетками и располагались на достаточной высоте, но все равно они пропускали много света и через них можно было наблюдать качающиеся на ветру деревья. А ветер здесь никогда не стихал. Во-вторых, в этом маленьком изолированном мирке, где все больные были выходцами из отнюдь не бедных семей, пациент выделялся необыкновенной элегантностью. Летом этот пациент носил нарядные рубашки с пристегивающимися воротничками и модные полотняные брюки, а зимой щеголял в изящных свитерах и дорогих вельветовых джинсах.

К тому же он обладал, казалось, неисчерпаемыми запасами сигарет, а еду ему доставляли из ближайшего городка Роллинс — пиццу, цыплят, грудинку. Ходили слухи, что за дополнительную плату его тайком снабжают водкой и убирают пустые бутылки. В общем, тамошние больные, из тех, у кого остались мозги, находили его по-настоящему богатым.

Однако Патрик Бакленд Дювен с их оценкой вряд ли бы согласился. Кем-кем, а уж счастливчиком он себя явно не ощущал. Разве это счастье — жить в санатории «Гудзон», который не столь давно назывался ясно и просто — дурдом и где палаты были похожи на камеры тюрьмы строгого режима? Его так называемые привилегии не были связаны ни с личным богатством, ни с щедростью семьи. Просто таким способом женщина, поместившая его сюда, успокаивала свою совесть. Заперла, как «бешеного зверя». Именно так она назвала Бака много лет назад. Он хорошо помнил ее голос, твердый, непреклонный, без малейшей примеси страха.

Тот факт, что она его не боялась, только усугублял желание ее убить. Очень жаль, что тогда не получилось.

— Конечно, тебя следует упечь в тюрьму, — кричала она, пока охранники держали его распростертым у ее ног, лицом к роскошному мягкому ковру. — Но я не стану этого делать. Не хочу позорить нашу фамилию.

Она попросила в полиции не предъявлять ему никаких уголовных обвинений. Вместо тюрьмы Бак загремел сюда навек.